13
Каждый вечер они стали проводить на станции. Они сидели в "третьем классе" и высматривали, что можно украсть. У спящих они шарили в карманах. К поездам они выскакивали и шныряли по вагонам.
Если ничего не попадалось, что бы можно было им стащить, они протягивали руку и просили милостыню.
Гордый, Шурка возвращался около полуночи и, разбудив Маришку, выдавал ей деньги на еду. Авдотье он сказал, что попрошайничает. Она всхлипнула и вытерла глаза.
Маришка и Алешка, младший, тоже захотели зарабатывать и стали выходить на станцию, стоять с протянутой рукой перед проезжими и ныть.
Всё чаще пассажиры стали умирать в пути, и люди в белых фартуках, неся вдвоем носилки, уже каждый раз, когда на станции был поезд, приходили на перрон.
Все расступались перед ними, и они, взяв из вагонов трупы и накрыв брезентом, уносили их в мертвецкую.
Когда они накапливались там, их вывозили в ямы, выкопанные за кладбищем, глубокие и длинные, как рвы, и присыпали снегом, а землей забрасывали лишь тогда, когда вся яма набивалась ими.
Около мертвецкой с раннего утра похаживали жулики. Одни были небритые, в замызганных шинелях, подпоясанных веревками, сутулые и сонные, другие же - нарядные, сейчас из парикмахерской, в штанах колоколами, в толстых пестрых шарфах и в цветистых кепках, сделанных из одеял.
За трупами, подскакивая на булыжниках, торчащих из укатанной дороги, с грохотом являлась наконец телега, и тогда гуляющие около мертвецкой устремлялись к ямам на песках за кладбищем.
Они присутствовали при разгрузке дрог и, дав им удалиться, обдирали мертвых.
Шурка и Егорка тоже бегали туда и, прячась за сосновыми кустами, издали подсматривали, пока все не расходились и собаки, отступившие немного, когда собрался народ, не возвращались к ямам.
- Черт возьми, - завидовали Шурка и Егорка, выбираясь по снегу из-за своих кустов и глядя вслед ворам, маршировавшим впереди с добычей.
- Чем мы виноваты, что еще так молоды? - роптали они и, чтобы отвлечь себя от этих горьких мыслей, совещались, как убить кого-нибудь. Тогда бы они сняли с него всё.
Однажды они были в клубе и смотрели представление "Для нас весна прошла". Оно растрогало их, и не раз они украдкой отворачивались друг от друга и снимали пальцем набегавшие им на глаза слезинки.
А когда мужчина в черной бороде и в красном вязаном платке на шее объявил, что будет гастролировать сегодня без суфлера, наклонился, чиркнул спичкой, с двух сторон поджег костер, разложенный на жестяном листе, и, уклоняясь от поднявшегося дыма, стал произносить стихотворение "Разбойники", они взглянули друг на друга и пожали друг другу руки.
Наконец, сатирики Дум-Дум и Эва-Эва страшно насмешили их, и они долго хлопали, встав с места, и кричали "бис".
Хваля программу и жалея, что уже все кончено, они пошли к дверям.
- Эх, здорово участвовали, курицыны дети, - восхищался Шурка, оборачивался и, подняв лицо, заглядывал в глаза толкавшимся вокруг него красноармейцам, железнодорожникам и девкам.
Они пошли за ним в какой-то переулок между огородами. Снег под ногами взвизгивал. Луна светила. Тени от плетней и от торчавшей кое-где ботвы лежали на снегу.
Пройдя немного, пьяный вдруг остановился, растопырил руки, рухнул и остался лежать молча и не двигаясь.
Тогда они приблизились к нему, послушали и, оглянувшись, встали на колени и разули его.
Они сняли с него башмаки и новенькие серые обмотки. Шапка у него была дрянная, а шинель была надета в рукава и подпоясана.
В карманах ее ничего не оказалось, и Егорка напихал в них снегу. Шурка посмеялся.
- Убивать не будем? - глядя на Егорку снизу вверх, спросил он.
- Нет, - сказал Егорка, - не из-за чего, - и Шурка согласился с ним.
У дома они прежде, чем припрятать башмаки в сарае, подошли к окошку и при свете принялись рассматривать их. К ним подкрался Ванька, страшно наорал на них и дал им по пощечине, а башмаки забрал себе.
К Авдотье один раз зашел дед Мандриков. Она еще лежала. Он присел возле нее.
- Вот видите, в каком я состоянии, - сказала она и поплакала немного.
Дед уже в утешение напомнил ей, что кого бог полюбит, того он, обыкновенно, принимается испытывать.
Тогда она ответила ему, что мало удовольствия от этакой любви, и он тихонько посмеялся в бороду.
- А данную Диеспериху, - понегодовал он, - за ее халатность следовало бы поставить к стенке.
- Ах, - сказала ему тут и с благодарностью взглянула на него Авдотья, - поднести вам нечего, - а он приятно улыбнулся и ответил, что и так доволен.
После этого он рассказал ей новости. Он рассказал ей, что разграблена канатчиковская усадьба, где она жила когда-то, когда муж ее служил там писарем.
- Неужели? - оживилась она и приподнялась. Она расспрашивала обо всех подробностях.
- Что я себе взяла бы там, - сказала она, - это шкаф с зеркальными дверями и рояль.
Пока они беседовали, Шурка соображал, что можно было бы снять с Мандрикова, если бы его убить.
Он делал это теперь с каждым, кто ему встречался. Иногда он шел за кем-нибудь, одетым в новенькую кожаную куртку или в неизношенные сапоги, пока тот не входил в какую-нибудь дверь и окончательно за ней не оставался.
Однажды, когда он стоял у поезда и клянчил милостыньку, человек в ушастой шапке с сереньким барашком и в шинели подошел к нему, дал колчаковскую десятку и спросил его, не знает ли он места, где бы можно было временно пристроить заболевшую в дороге женщину с вещами.
- Да, - ответил Шурка, просияв. - Я знаю. Есть такое дело. Много ли вещичек? - и не стал отказываться от негодных денег.
Мило разговаривая, он повел солдата.
- Вот сюда, - сказал он, заходя в свой двор, и в кухне, засветив лучину, показал солдату стены и кровать с двумя кувшинами и львом, изображенными на спинке.
Он уговорил Авдотью впустить эту женщину, и к вечеру она была водворена.
Вещичек с нею оказалось две: большой сундук и ящичек. Почти всё время у нее был жар, она лежала тихо, и больших хлопот с ней не было.
Солдат являлся иногда, смотрел, жива ли она, отпирал сундук и, сунув что-нибудь себе за пазуху, скрывался.
Про него рассказывали, что он шляется по деревням и кутит там с бабенками. Он мог так растащить всё дочиста, и чтобы вещи были целы, нужно было поскорей убить его. Все дни и ночи Шурка думал, каким образом устроить это, и не мог придумать.
Топкой печек, пока мать болела, ведала Маришка. Это дело очень увлекало ее, и она без устали подкладывала и нажаривала ее, точно в бане. К тому времени, когда Авдотья наконец поправилась и встала, дров в сарае уже не было.
что между третьей и четвертой вёрстами он сбросит пять-шесть плах.
Взяв санки и Алешку, Шурка до рассвета выходил туда. Пустые санки грохотали в тишине, и приходилось взваливать их на спину или нести вдвоем в руках.
Однажды, подобрав три плахи, Шурка приказал Алешке караулить их, а сам пошел по шпалам посмотреть, не сбросил ли литовкин муж еще чего-нибудь.
Луна, которая светила до сих пор сквозь тучу, выплыла из-за нее, и сразу сделалось виднее. Прутья кустиков по сторонам дорожки, которая пересекала рельсы, стали красными.
За ними на снегу лежало что-то серое, похожее на человека, и, оставив санки, Шурка побежал туда.
Лежавший человек не двигался. Он был одет в шинель, и ноги у него были подкорчены, точно он спал в вагоне на короткой лавке. Шапки на нем не было. Она валялась на дороге. Голову он прикрывал руками.
Это был солдат, который поместил больную у них в доме и проматывал ее пожитки.
- Дяденька, - ударил его Шурка носком валенка по каблуку с подковой, вскрикнул и помчался прочь, схватившись за голову, как Маришка, когда дед, которого она хотела разбудить, вдруг оказался мертвым.
Снова очутясь на рельсах, он остановился, чтобы его сердце стало биться медленней.
Вечером солдата привезли во двор к ним, и Авдотья вышла на крыльцо.
- Вот, можете похоронить, - сказал ей возчик. - Протокол уже составлен. Ваш жилец замерз. Был малость выпивши.
- Он здесь не проживал, - ответила Авдотья и не приняла его.