34
Отец Николай, накрыв голову мне черным фартуком, полюбопытствовал в этом году, "прелюбы сотворял" ли я. Я попросил, чтобы он разъяснил мне, как делают это, и он, не настаивая, отпустил меня. Я побежал, поздравляя себя с тем, что последнее в моей жизни говенье прошло.
Мне еще раз пришлось выступать на подмостках - в тот день, когда праздновалось "освбождение крестьян". Я прочел стишки скверно чтобы заместительница председателя братства разочаровалась и чтобы Ершов не подумал, что я уж совсем идиот.
Пейсах очень хвалил меня. - Ты показал им один раз, - говорил он, - что ты это можешь, и хватит с них. - Он одобрял теперь все, что я делал. Но я не его одобрения хотел.
Уже чувствовалось, что весна будет скоро. В "Раю для детей" вместо санок на окнах уже красовались мячи. Уже лица у людей становились коричневыми. Я оставил латинский язык.
- Все равно всего курса я не успею пройти, - говорил я, и, кроме того, мне теперь стало ясно, что я не хочу быть врачом.
Я успел из уроков латыни узнать, между прочим что "Ноли ме тагере", подпись под картинкой с Христом в пустыне и девицей у ног его, значит "Не тронь меня".
Снова на нас надвигались экзамены. Снова мы трусили, что "попечитель учебного округа" может явиться к нам. Мы были рады, когда вдруг узнали, что кто-то убил его камнем.
Была панихида. Отец Николай сказал проповедь. Вскоре в газете была напечатана корреспонденция врача, у которого попечитель обычно лечился. Оказывалось, что покойник был дегенерат и маньяк. Он проваливал учеников с привлекательной внешностью ради каких-то особенных переживаний. Пока он был жив, полагалось скрывать это, так как нельзя нарушать "медицинскую тайну".
У Грилихеса бастовали. Маман кипятилась, и я удивлялся ей. - Если бы только уметь, - говорила она мне, - то я бы пошла и сама поработала у него эти несколько дней.
Тарашкевич во время экзаменов раз забежал за мной. В доме у него уже ждали нас полный таинственности Грегуар и любезный пятерочник. Вынув конверт, Грегуар положил перед нами бумагу с задачками. - Ну-ка, - сказал он. Пятерочник эти задачки решил нам. Они на другой день были нам даны на экзамене.
Мы издолбились. В день спали мы по три или по четыре часа, и маман изводилась. - Когда, - говорила она, - это кончится? - На ночь, собираясь ложиться, она приносила мне горсть леденцов.
Наконец настал день, когда все было кончено. Мы получили "свидетельства". С "кафедры", на которой стоял стакан с ландышами, говорились напутствия. То засыпая, то вздрагивая и открывая глаза на минутку, я видея, как после директора там очутился учитель словесности. Он оттопырил губу, посмотрел на усы и подергал их. - Истина, благо, - по обыкновению, красноречиво воскликнул он, - и красота!
Пришел вечер, и в книжечке для "наблюдений" я сделал последнюю запись. На крыше под флюгером я, как всегда, задержался. Я думал о том, что я часто стоял здесь.
Канатчиков, получая квартирные деньги, поздравил меня. Он не сразу ушел, рассказал нам, что его сын помешался оттого, что не выдержал в технологический. - Он все науки, - сказал нам Канатчиков, - выдержал и только плинтус, чем комнаты клеят, не выдержал.
Все поступали куда-нибудь. Я для себя еще ничего не придумал. Я спрашивал, есть ли такое местечко, куда принимали бы не по экзаменам и не гонясь за отметками по математике, и оказалось, что есть. Я купил полотняный конверт и послал в нем свои документы. Мне скоро прислали письмо, что я принят.
В "участке", когда я ходил за "свидетельством о политической благонадежности", я видел Васю. Он быстро прошел. - Нет, мадам, - на ходу говорил он бежавшей за ним неотступно просительнице. По привычке, я, приятно смутясь, посмотрел ему вслед, и, когда он исчез, я подумал, что, может быть, он принимается в эту минуту кого-нибудь драть, кого водят за этим в полицию.
Шустер гостил у отцовской сестры за Двиной в "пасторате", и я не встречался с ним. Пейсах ко мне иногда заходил. Я составил ему список дней, по которым маман отправлялась дежурить. Он раз показал мне ту оду, которую в этом году сочинил наш бывший учитель словесности к празднику "освобождения крестьян". Я прочел ее без интереса. Училище уже не занимало меня.
Пейсах должен был вместе с своею семьей в конце лета уехать в Америку. Он приучался уже к "котелку" и носил вместо прежних очков пенсне с ленточкой. Раз, идя с ним и отстав от него на полшага, я случайно попал взглядом в стекло.
- Погоди, - сказал я, изумленный. Я снял с его носа пенсне и поднес к своему. В тот же день побывал я у глазного врача и надел на нос стекла.
Отчетливо я теперь видел на улице лица, читал номера на извозчичьих дрожках и вывески через дорогу. На дереве я теперь видел все листики. Я посмотрел в окно лавки "Фаянс" и увидел, что было на полках внутри. Я увидел двенадцать тарелок, поставленных в ряд, на которых нарисованы были евреи в лохмотьях и написано было "Давали в кредит".
За рекой, удивляясь, я видел людей, стадо, мельницу Гривы Земгальской. Свистя, пришел на берег Осип, с которым я вместе учился, готовясь к экзамену в приготовительный класс.
Я подошел к тому дому, где прошлой зимой жил Ершов. Я увидел узор из гвоздей на калитке, которую он столько раз отворял. Она взвизгнула. Через порог ее, горбясь, шагнул Олехнович. На нем был тот плащ с капюшоном, в котором я его видел зимой. Я увидел теперь, что застежка плаща состояла из двух львиных голов и цепочки, которая соединяла их.
узнать, какова она. Но Натали далеко была. Лето она в этом году проводила в Одессе.