Матушка Олимпиада истово читала басом. Зеркала были завешаны. Вокруг Нинон были расставлены притащенные из ее комнаты растения: мирт, лавр, эвкалипт, кипарис... Вчера она была нехороша, а сегодня распухла, морщины растянулись, и все находили, что она стала очень интересной.
Мари сидела неподвижно в уголке дивана, маленькая, седенькая, с трясущимися розовыми щечками, держа у носика надушенный платок.
Стуча палкой, вошла Барб Собакина, костлявая, с седыми усами и бородой, и перекрестилась на иконы.
- Здравствуйте, матушка Марья Петровна, - сказала она неестественным, ханжеским голосом: - Какое горе!.. Узнаёте меня?
Мари сконфузилась, заморгала и пролепетала: - Как же, как же...
- Хорошие люди, видно, и там нужны, - пропела Барб, покрестилась около Нинон, прошептала на всю комнату: - Какая интересная! - и притворным голосом затараторила, идя к дивану:
- Кружевцо у ней на чепчике!.. Научите, матушка. Простите, понимаю, что теперь не время, но мы так... - Она нагнулась и заглянула Мари в глаза: - не часто видимся... Как это вяжут?
Мари, смущенная, смотрела. Барб стояла перед ней, навалившись на палку, и выжидательно глядела.
- Тогда не здесь, - пробормотала Мари. - Может быть, пройдете в мою комнату?
- Семь петель делается на воздух, - суетливо объясняла она на ходу, отодвигая драпировки и толкая двери. - На воздух... Столбиком... да, вот, здесь, в сундуке, образчик...
Синяя лампадка горела у икон. На столике под ними две маленькие розы без ножек плавали в блюдечке. Почти не слышно было через несколько стен, как матушка Олимпиада бубнит по-славянски над ухом Нинон. Старухи сидели на скамеечках перед раскрытыми сундуками, перебирали куски кружев, вышивки, рассматривали их на свет, прикидывали их на черное, на красное и бормотали: - С накидкой... шашечкой... французский шов... - Мари взглянула на гостью, порылась, достала темную полированную шкатулочку, сняла через голову маленький ключик на черном шнурке и открыла.
- Барб, - сказала она и подала ей маленькую коричневую фотографию.
- Мари...
- Барб... сорок лет...
- Мари, вы знаете...
- Барб, это она... Утром, не успеешь причесаться, уже шипит: - Берегись ее, Мари! У нее на уме какие-то пакости. Она тебе натянет нос... - Трубила, трубила... а я...
- Я так и знала, - сказала Барб и засмеялась. - Как услышала сегодня, сейчас же взяла палку и явилась.
Мари захихикала. - Лежит кверху носом! Раздулась, как утопленник, а все - такая интересная, такая интересная!.. - И ты, Барб, тоже.
- Мари... глупенькая...
- Ты все такая же хорошенькая, Барб...
- И ты, Мари...
- У тебя и тогда были маленькие усики и на щеках - пушочек... А помнишь, нас вели прикладываться, ты поправляла сзади пуговку, и я взяла тебя за пальцы...
- Да... Ах, Мари...
Темнело. Горела лампадка. Розы в блюдечке пахли сильнее. Перед раскрытым сундуком валялось на полу белье. Старухи, улыбающиеся, умиленные, сидели на кровати. Матушка Олимпиада отворила дверь и позвала на панихиду.
- Сейчас, - сказала ей Мари. - Идите... Варенька, пойдем, бог с ними...
- Да, пойдем, бог с ними, - ответила Барб с счастливой улыбкой и подняла свою палку.
Они, обнявшись, медленно пошли по коридору. - Варенька, - мечтательно произнесла Мари, - а сколько счастья было бы у нас с тобой за сорок лет... Зажми нос, Варенька, - прибавила она злорадно, открывая дверь в гостиную.
Гости, делая постные лица, говорили о ее твердом характере и о том, что она стала еще интересней: еще пополнела, помолодела и стала еще интересней. Мари с достоинством кивала головой, и ей хотелось подмигнуть, хихикнуть, высунуть язык. Она тихонько тронула Барб за руку, и Барб, счастливая, удерживая смех, пожала ее пальцы.