• Приглашаем посетить наш сайт
    Литература (lit-info.ru)
  • Мешков В.А.: Диккенсовские мотивы в творчестве писателя Л. Добычина

    Мешков Валерий Алексеевич,
    кандидат технических наук.
    Почтовый адрес: Евпатория, Крым, ул. Коммунальная, 8.

    Статья по докладу. V Международный украинский научный конгресс исследователей зарубежной литературы «Мировая литература на перекрестке культур и цивилизаций», посвященный 200-летию со дня рождения Чарльза Диккенса (21-22 апреля 2012 г., Крым, Евпатория).

    Диккенсовские мотивы в творчестве писателя Л. Добычина

    Леонид Иванович Добычин (1894-1936) на своем трудном и кратком литературном пути в основном был известен в писательской среде Ленинграда и Москвы 1920-1930-х годов. В Брянске, где он проживал с 1918 по 1934 год и служил в советских учреждениях, о его писательстве знали лишь родные и немногие знакомые. Будучи в 1934 году принят в Союз писателей, он переехал в Ленинград, но карьера профессионального литератора продлилась менее двух лет. В 1936 году на литературной дискуссии о формализме его объявили «врагом советской власти и советской литературы», после чего он пропал без вести.

    Причина неприятия советским литературным официозом лежит на поверхности, Добычин мог бы повторить о себе слова Есенина: «Крайне индивидуален» [1, с.12]. Он не был формалистом, но его талант также не вписывался в догматическое толкование метода социалистического реализма, отведенного советским писателям. По воспоминаниям В. Каверина, свое главное произведение роман «Город Эн» Добычин считал произведением европейского масштаба. Только в годы перестройки выяснилось, что он не ошибся.

    Произведения Добычина в настоящее время переведены на многие языки и являются объектом интенсивного исследования филологов и литературоведов многих стран. Наиболее объемлющее исследование этого плана недавно вышло на Украине [2].

    Однако содержательная емкость небольшого в количественном смысле наследия Добычина такова, что многие его источники, темы и мотивы далеко не исчерпаны. Известно, что Добычин был усердным читателем, он регулярно посещал библиотеки в Брянске, его переписка с К. Чуковским, М. Слонимским часто содержит оценку и обсуждение произведений зарубежной литературы.

    Можно не сомневаться, что Диккенс с детских лет входил в круг чтения Добычина. Подтверждение находим в романе «Город Эн», где писатель во многом использует автобиографические мотивы: «Я читал "Ожидания" Диккенса, и мне казалось, что и меня что-то ждет впереди необычайное»*1 (курсив В.М.).

    Понятно, что имеется в виду роман Диккенса «Great Expectations» (1860), название которого можно перевести как «Большие ожидания», но более привычным для советского читателя является название «Большие надежды». Характеристика «необычайный» у Добычина в романе используется еще только раз, а вот в романе Диккенса – 19. Кроме того, там же Диккенс 5 раз использует другую близкую характеристику «необычный» [4], а в романе Добычина она отсутствует. То же относится к характеристике «необыкновенный»: 13 раз у Диккенса и всего 2 раза у Добычина.

    Такая «антиперекличка» с романом Диккенса не случайна. У Диккенса совсем другая эпоха с романтическим видением мира, с яркими личностями, с большими чувствами и страстями. Добычин рисует жизнь начала ХХ века в провинциальном городке российской империи, где романтически настроенный подросток не находит ничего необычайного. В его возрасте привлекает занимательность романа Диккенса, его приключенческая сторона, богатая разнообразными событиями. Этой фразой Добычин заявляет о связи романа «Город Эн» с творчеством Диккенса, но связь эта не простая.

    Если бы Добычин что-то прямо заимствовал или использовал из произведений Диккенса, исследователи его творчества давно бы это отметили. Но из обширной библиографии филологических работ о Добычине следует, что эта тема неразработанная, лишь о необходимости изучения в связи с творчеством Добычина «литературы о детстве», в частности западноевропейской, указывается в [5].

    Романы Диккенса нельзя отнести только к этой категории, их чаще относят к категории «социальных романов» [6], с новаторскими литературными открытиями, предшествующими художественным достижениям Достоевского, Пруста, Джойса и др.

    Хотя «Город Эн» и неоконченный роман, его вполне уместно сопоставлять с такими романами Диккенса, как «Большие надежды», «Дэвид Копперфилд», «Тайна Эдвина Друда». В двух первых указанных романах Диккенса находят его автобиографические мотивы, но и «Город Эн» можно рассматривать как рассказ о детстве и юности «будущего писателя». В нем обнаруживается не только черты биографии самого Добычина, но и аналогии с биографиями Корнея Чуковского и Диккенса!

    Известно, что Чуковский любил читать Диккенса, не забывал о нем, посещая Англию, занимался Диккенсом как литератор еще со времен «Всемирной литературы», переводил и редактировал переводы, писал предисловия и т.п. Сохранилось его высказывание о писателе, которым он «все время восхищался:

    — Гений! Смотрите, делает, что хочет! То начинает писать откровенную галиматью — для публики. То — гениальные страницы. Какие выпуклые, пластичные фигуры! Только женщины безлики. Пустое место. Нет характеров. Правда, бабушка Дэви хороша. Потому что старая. И то в начале. А потом она становится добродетельна и сразу скучна. Дора замечательно написана. Оттого, что с жены писал» [7].

    С 1925 года Добычин бывал дома у своего «крестного литературного отца» Корнея Чуковского, и тоже мог слышать подобные отзывы о Диккенсе. К тому же Диккенс был популярен в России, и его признавали крупнейшим писателем и после революции [8]. Добычин, подобно Чуковскому, мог ощущать себя «диккенсовским героем». По этому поводу имеется запись в дневнике Корнея Ивановича:

    «Вчера витиеватый Левинсон на заседании Всемирной Литературы — сказал Блоку: "Чуковский похож на какого-то диккенсовского героя". Это удивило меня своей меткостью. Я действительно чувствую себя каким-то смешным, жалким, очень милым и забавно-живописным. Даже то, как висят на мне брюки, делает меня диккенсовским героем. Но никакой поддержки, ниоткуда. Одиночество, каторга и — ничего! Живу, смеюсь, бегаю — диккенсовский герой, и да поможет мне диккенсовский Бог, тот великий Юморист, к<ото>

    К сожалению, письма Чуковского к Добычину не сохранились, но и по письмам последнего можно понять, что их переписка шла в духе «диккенсовских героев», каждодневно борющихся с трудностями и невзгодами, но не теряющих чувство юмора. Сохранились рисунки Добычина, где он представил себя (мнение В.М.) в комичном виде как «мистера Пиквика», а другие рисунки иллюстрируют сцены из произведений Диккенса (скорее всего из «Эдвина Друда»).

    Явно от Диккенса, Чуковский, а затем и Добычин переняли манеру выделять «главные слова» фразы заглавными буквами. В письмах и рассказах Добычина находим и такие слова, и «диккенсовский» юмор. Например: «Дорогой Корней Иванович. Я предчувствовал, что мне не удастся залезть в карман к Клячке. Вы пишете про "замечательно талантливы" – это с моей стороны, – конечно, очень мило, но жаль, что ни к чему не ведет.

    Тот рассказ про ситный я снова написал – теперь гораздо лучше – и послал Лежневу. Я думаю, что если его не прикроют, он напечатает. Жаль только, что он такой Бедняк. <…> Мне необходимо сорвать Шерсти Клок откуда бы то ни было. <…> Корней Иванович, поливайте от времени до времени капусту Моего Таланта своими письмами» (13 февраля <1926>*2).

    Подобным образом Добычин общался со Слонимскими. Михаила Леонидовича после первых двух-трех деловых писем он шутливо благодарил, и тут же столь же шутливо обсуждал свои перспективы писателя:

    «Очень галантно Ваше упоминание о Гонораре: в "Современнике", например, мне ничего не заплатили, хотя я дважды и не без назойливости требовал.

    Если Начальники не пропустят "Ерыгина", мне, увы, по-видимому, больше ничего не придется печатать: то, что я буду писать впредь, будет тоже недостойно одобрения» (10 февраля 1925)*3.

    Сами письма Добычина супругам Слонимским сегодня читаются как рассказы «диккенсовского героя», живущего в России 1920-1930 годов:

    «Дорогой Михаил Леонидович.

    Сколько всего частей в Вашем романе? Я еще ничего не написал, все придумываю. Я очень поглупел после поездки в Петербург, и мне трудно придумывать. Все-таки, после этих двух рассказов, о которых я трублю, буду и я Писать Роман – через несколько лет».

    (14 марта 1926).

    Была ли со стороны Добычина игра в «диккенсовского героя» или он на самом деле им был и таковым себя ощущал? А может, и на окружающих его людей он смотрел как на «диккенсовских персонажей», оказавшихся в другое время и в другом месте?

    Похоже, что в данном случае «привычка» играть в такого литературного героя со временем стала «второй натурой» писателя. Например, его многократные и многолетние обещания Слонимскому «Писать Роман» напоминают о встрече повзрослевших героев романа Диккенса «Большие надежды» Герберта и Пипа: «Однако, хотя мысленно Герберт уже нажил большое состояние, он вовсе им не кичился, и я даже почувствовал, что благодарен ему за такую скромность»*4. В подобном духе мог отвечать Добычину-Герберту его более преуспевающий друг Слонимский-Пип.

    Вполне логично, что роман Добычина и оказался романом «диккенсовским». Его «диккенсовский герой» – мальчик из приличной и благополучной семьи попадает в трудные условия и ему приходится самому думать о том, как «пробиться в жизни». Это напоминает «Дэвида Копперфилда», где будущий писатель остается сначала без отца, а затем и без матери во власти жестокого отчима и его сестры. По мнению английского исследователя, этот роман, более всех других впитавший автобиографический материал, характеризуется словами самого Диккенса: «Мне кажется, я смог здесь весьма искусно переплести правду с вымыслом» [6, с.217]. Подобное мнение о романе Добычина «Город Эн» находим у современных исследователей его творчества. С романом Добычина перекликается и такое мнение: «Написанный от первого лица, это самый сокровенный, или, как принято говорить, «психологический», роман Диккенса: предвосхищая Пруста, он воссоздает жизнь по отголоскам и подсказкам памяти» [6, с.220].

    Но когда Добычина обсуждали на дискуссии о формализме, его главным гонителем Алексеем Толстым было высказано совершенно лживое утверждение: «… им восхищались, его называли советским Прустом, а так как это имя не слишком современно, его также называли Бальзаком, Франсом, Джойсом. Мало того, ему говорили, что его книга создаст эпоху, что ею он опрокинет с дюжину литературных столпов.

    И он верил, и старался писать, как Пруст, как Франс и т.д.» [10, с.23].

    В этом высказывании не содержится ни грамма правды. В писателе Л. Добычине жил дух противоречия, он никогда не «старался писать, как» кто бы то ни был. Для него не существовало авторитетов. В середине 1970-х годов, когда Добычин уже на четыре десятилетия был забыт, знавший его писатель вспоминал:

    «Этот малоизвестный сейчас большинству превосходный мастер имел весьма независимый и нелицеприятный характер. Общаясь с нами – Геннадием Гором, Николаем Чуковским, Вениамином Кавериным, Евгением Соболевским, со мной, Добычин, сказать по правде, почти никого из нас не читал и не почитал – как писателей. Обижаться мы не могли: добрейший и честнейший Добычин не признавал и Бабеля, считал его парфюмерным. Из классиков Леонид Иванович ценил одного Флобера, и то больше за мученическую усидчивость, – тоже существенная деталь. Вообще Добычин любил снижать и приземлять все, о чем заходила речь или что попадалось ему на глаза. <…> Приходил и говорил:

    Он и в прозе своей был столь же конкретен и лаконичен» [11].

    Поэтому уже по этой причине представлять Добычина эпигоном упомянутых Толстым зарубежных классиков, в сравнении с ним отличавшихся многословием и творческой плодовитостью, существовавших в иное время и в иной среде, по меньшей мере, неуместно. Например, Добычин сообщал из Брянска, где он проводил лето, тому же Рахманову: «Я прочел здесь бездну книг, Селина в том числе. Пробовал даже Бальзака, но – нет, дальше трех с половиной страниц не возмог, больно тошно» (30 июля 1935).

    До настоящего времени сведений о чтении Добычиным Пруста и Джойса не имеется, как и доказательств, что он «писал как» они{1}. Что касается Анатоля Франса и Гюстава Флобера, то они входили в круг чтения Добычина*5. Но особого влияния этих писателей на творчество Добычина исследователями до сих пор не отмечено.

    История советской литературы теперь видится по другому. Для того чтобы процветали и считались «корифеями» такие писатели, как Алексей Толстой, «закрывали» для литературы М. Волошина, М. Булгакова, М. Зощенко и А. Ахматову, травили Ю. Тынянова и Б. Пастернака, уничтожали физически Н. Гумилева, С. Есенина, Б. Пильняка, О. Мандельштама, Д. Хармса и многих других…

    Все это были наиболее талантливые, яркие индивидуальности. Мало кто из них мог реализоваться в советском обществе полностью. В этом ряду находится и Л. Добычин. Он был оторван как от мировой культуры, так и советских литературных столиц. Но в нем жил неистребимый дух борьбы, веры несмотря ни на что в свое писательское предназначение. В этом и было его родство с Диккенсом, Прустом, Джойсом и другими выдающимися писателями.

    Судя по работам исследователей творчества Добычина [2], до сих пор не осознано, что произведения других писателей служили для него всего лишь исходным материалом, стимулом к творческому соревнованию, полемике и даже пародированию.

    Ключ к пониманию дает работа Юрия Тынянова, современника Добычина [13]. Он впервые нашел приемлемую для советской литературы формулировку, что «всякая литературная преемственность есть прежде всего борьба, разрушение старого целого и новая стройка старых элементов». Тынянов показал это на примере Гоголя и Достоевского: от обвинений в «подражании» и «заимствовании» ранних произведениях Достоевского до упреков в пародировании творчества и личности Гоголя в поздних [13].

    Но восприятие такой стороны творчества часто может быть субъективным или конъюнктурным, как в советское время. В то же время, как пародийность, так и ее критика может проявляться разнопланово – от доброй и юмористичной до злой и сатиричной, и даже клеветнической.

    Пример последней мы находим в уже упомянутой речи Толстого по поводу «Города Эн»: «У Добычина это – серый пунктир на белом листе бумаги. <…> ни одного живого лица, ни одного вырастающего характера, включая сюда и самого героя, гимназиста, упрощенного до кретинизма… Однообразный ровный рассказ не нарушается волнениями, когда даже подходит к событиям 905 года… В первых главах по стилю – Пруст, кое-где мелькают искорки из детства Анатоля Франса, дальше конспективность сгущается и вы ясно чувствуете, что автор читал дневники Льва Толстого» [10, с.22].

    В отличие от Добычина писатель А. Толстой к этому времени уже вжился в роль «партийного» подхода к литературе, и удивительно, что его речь иногда трактуется как «защита Добычина от обвинений в формализме» [2, с. 219-220]. На самом деле клеветнические обвинения в эпигонстве «буржуазным литераторам» и несостоятельности Добычина как писателя («скучная книга скучнее скучной жизни») были куда страшнее приписывания ему формализма. Вопрос о том, Мастер ли данный писатель или поэт, часто был в то время вопросом жизни и смерти.

    Причина этого имела и личный характер: Толстой предпочел «не замечать» пародийного использования Добычиным как его собственного творчества, так и его личности и черт характера («страшный мальчик» Серж Карманов в «Городе Эн») [14]. По мнению автора, именно Толстой являлся одним из главных закулисных организаторов травли и последующего «исчезновения» Добычина. Это опять нас приводит к «диккенсовским персонажам», но уже имеющих зловещую окраску. Толстому и его речам тоже можно найти соответствие среди этих типов*6.

    Возвращаясь к вопросу о «литературной преемственности» Добычина, мы видим, что чужое творчество, и в том числе Диккенса, служило для Добычина материалом для «разрушения старого целого и новой стройки старых элементов». Дух противоречия неизбежно приводил либо к пародийности, либо к иронической, сатирической или юмористической полемичности, либо к осознанной соревновательности, соперничеству с самыми признанными мастерами слова. Алексей Толстой в этом смысле не был исключением, он и его творчество представлены в пародийном и даже карикатурном виде в романе Добычина, «что-то припоминается» о нем в рассказе «Ерыгин»{2}.

    Добычин отбрасывает многословие, морализирование, риторику и «лирические отступления», свойственные как Диккенсу, так и его последователям, даже таким как Пруст и Джойс, не говоря уже о советских, и в их числе тому же Толстому. Тем не менее «Город Эн» это и «социальный роман», и «роман воспитания», и «поток сознания». Он вольно или невольно перекликается и с «Дэвидом Копперфилдом», и с «Портретом художника в юности» Джойса.

    Но у Добычина имени рассказчика в «Городе Эн» мы не узнаем. Потому что его «поток сознания» в отличие от Диккенса, Пруста и Джойса, это не «воспоминания о прошлом», это не «прошлое в настоящем», а внутренний монолог в движущемся времени. Это одно из художественных открытий Добычина как писателя-новатора, где он пошел дальше предшественников. В отличие от движущегося времени у Диккенса [15], у Добычина движущееся время исторично, синхронно с событиями истории.

    Повествование начинается, когда рассказчику чуть больше семи лет, и ограничивается только восприятием окружающего мира его глазами. Время движется, изменяется мир, и вместе с ним меняется внутренний мир героя и его отношения с внешним миром. Это «репортаж в реальном времени» о том, что видит, что чувствует, что думает повествователь на протяжении десяти лет. Подобной художественной задачи никто из предшественников Добычина осуществить даже не пытался. Очевидно, что отталкиваясь от концепции времени в романах Диккенса, которая недалеко ушла от викторианских представлений XIX века, Добычин приходит к другой концепции восприятия времени, требующей прерывности повествования, его кинематографичности. Эта особенность творчества Добычина на примере его рассказов рассматривается в [16].

    «Типы» в романе Добычина вроде бы тоже напоминают или пародируют персонажей и Диккенса, и Гоголя, и Достоевского, но в то же время это только «добычинские типы»{3}. Если их общечеловеческие черты почти наверняка можно найти среди множества персонажей Диккенса, все равно, преобладающее в них носит национальный и местный характер, и черты своего времени.

    Но литературная преемственность Добычина при этом прослеживается непосредственно от Диккенса. При этом литературные стиль и манера Добычина своеобразны и оригинальны. Его пародирование, «по Тынянову»{4}, направлено против литературного стиля Диккенса и других писателей, в том числе современных, отличавшихся «строчкогонством» и т.п. Рассказчик в «Городе Эн» может рассматриваться и как пародическая личность, и как пародия{5} по отношению к Копперфилду и как самому Диккенсу, и не ему одному. И при этом, отмечает Тынянов, «в явлении пародической личности мы столкнулись с тем же явлением, что и в пародийных жанрах: тонка грань, отделяющая пародию от серьезной литературы» [18].

    средствами, одним из основных является «снижение»{6}, например, содержание читаемых произведений интерпретируется по-своему ребенком, который «еще многого не понимает».

    Если возвратиться к «диккенсовским мотивам», то герой романа Добычина, как Копперфилд, очень впечатлителен, ему присущи детские страхи, его привлекают произведения живописи, и конечно, ему присуща любовь к книгам, к чтению. Но если Добычин и пародирует Диккенса, то трудно отличить это от полемичности, ведь у Добычина «диккенсовские герои» находятся в другом времени и другой стране.

    Здесь мы встречаемся с явлением, тоже установленным Тыняновым, что «произведения пародирующее и пародируемое могут быть связаны не только в сходных элементах <…>, но и в несходных — по противоположности. Иными словами, пародия может быть направлена не только на произведение, но и против него» [18].

    Копперфилд у Диккенса безропотно страдает от унижений и жестоких наказаний школьного наставника (доходящие до порки). Он не помышляет о сопротивлении или отмщении, а герой Добычина уже иной. Когда он не поздоровался на улице с учителем и его посадили «в карцер на час», то он «рыдал весь тот день», а мать «подносила ему капли». После он мечтает отомстить учителю, а когда тот заболел, «желал ему смерти и молился, чтобы бог посадил его в ад». Пародийность и юмор здесь в несоизмеримости наказания с желаемой мерой отмщения, и это одновременно и пародия, и юмор в «диккенсовском» духе.

    Литературная преемственность Добычина по отношению к Диккенсу оказалась сложным литературным явлением, до настоящего времени ускользавшим из поля изучения жизни и творчества писателя. Добычин то ли по натуре был «диккенсовским героем», литературным «рыцарем без страха и упрека», то ли стал таковым, увлекшись этой литературной игрой.

    Его исчезновение трагически повторило обстоятельства исчезновения Эдвина Друда из неоконченного романа Диккенса. Его единственный роман «Город Эн» тоже остался неоконченным. Обстоятельства его гибели до сих пор остаются неясными, хотя в официальных советских изданиях (типа КЛЭ) явно лгут, что он «покончил самоубийством». Если помнить о Диккенсе и его позитивных героях, всегда боровшихся до конца, то в самоубийство «диккенсовского героя» Леонида Ивановича Добычина, не каявшегося и не отрекавшегося от своей правды и своего творчества, поверить нельзя.

    Приложение

    Не только «Город Эн», но и другие произведения Добычина вольно или невольно пародируют Диккенса. Например, Слонимскому было интересно, как Добычин продолжит свой роман до современности. Казалось бы, роман остался неоконченным, но оказывается, среди добычинских произведений «советской тематики» имеется рассказ «Ерыгин» (1924) о начинающем провинциальном писателе.

    Ничто не мешает и его рассматривать как «диккенсовского героя», попавшего в иное время и иную среду. В рассказе угадываются и автобиографические мотивы: Ерыгин – мелкий советский клерк, окружающая среда и быт не вдохновляющие на творчество. Можно выучиться на бухгалтера, как советует мать, и тогда «будет много получать, <…> пить пиво…». Но вот что-то дает ему толчок, «что-то припомнилось», и в его голове начинается творческая работа, возникают картины для будущего произведения, неизбежно конъюнктурного…

    Этот же рассказ может рассматриваться и как пародия на «творческие муки» советского писателя в сравнении с западным, в частности с тем же Диккенсом, некоторое время тоже пребывавшим клерком в конторе. Литературную преемственность Диккенсу Добычин демонстрирует явно, в манере Диккенса упоминая о «Двенадцати Произведениях Мировой Живописи» в кабинете начальника.

    Явно к «диккенсовским типам» относится «мадмазель Вунш», переводчица с английского, человек из «прошлого времени». Не замечая Ерыгина, «уставившись подслеповатыми глазами на светлый запад, она мечтала» (курсив В.М.).

    Этот рассказ Добычин с трудом опубликовал, преодолевая придирки цензуры, только в 1926 году в альманахе «Ковш». Сегодня он воспринимается как глобальная пародия или карикатура на «молодого советского писателя» 1920-х годов. Но в нем есть моменты, которые могли заставить и писателей подобных Алексею Толстому, в некотором смысле тоже «начинающему советскому писателю», увидеть карикатуру на себя.

    Еще более явно выглядит карикатурой на Толстого образ «страшного мальчика» Сержа Карманова из «Города Эн». В образе рассказчика можно найти черты и бографические подробности не только Добычина, но и Корнея Чуковского. В образе Андрея Кондратьева, карикатуриста и пересмешника, узнается как прототип Юрий Тынянов.

    Среди неопубликованных при жизни произведений Добычина явную полемику с диккенсовским «Оливером Твистом» содержит повесть «Шуркина родня». Если ее рассматривать, как пародию, то снова она направлена «не на, а против» образа Оливера Твиста. Интересно, что здесь с Диккенсом полемизирует не только сам писатель, но и действительность тех лет, потому что повесть основана на рассказах Александра (Шурки) Дроздова, ленинградского соседа Добычина, которого он записал даже в соавторы.

    Если Оливер, «сирота в мире порока», защищенный от тлетворного влияния «врожденным благородством» [6, с.67], явно идеализированный персонаж, стремится к миру добра и под семейный кров, то Шурка растет в условиях деревенского семейного уклада, испытываемого на прочность войнами и революциями.

    В благоприятных условиях он был бы трудолюбивым и добропорядочным человеком, но отец на войне, и матери трудно содержать и воспитывать детей. Поэтому они «шляются», а Шурка начинает подражать более взрослому родственнику, хулиганистому и вороватому Егорке: «Покуривая, они стали говорить, что здорово бы было сделаться разбойниками». Когда мать Шурки заболела и слегла, наступила нужда, и Егорка «предложил ему работать. <…> Каждый вечер они стали проводить на станции. Они сидели в «третьем классе» и высматривали, что можно украсть. У спящих они шарили в карманах. К поездам они выскакивали и шныряли по вагонам».

    Но благодаря Шуркиной «добыче» семья выжила, и мать поправилась: «Она снова пекла хлеб и пироги и продавала их на станции, а Шурка помогал ей. <…> ему не так хотелось теперь сделаться разбойником, как стать хорошим спекулянтом или перевозчиком и продавцом беспошлинного заграничного товара: все хвалили это дело и считали, что оно уж очень прибыльное». Не напоминает ли это нам недавние мечты школьниц о профессии «валютной проститутки», а школьников – о профессии «киллера».

    Вскоре возвращается отец, семейная жизнь вроде бы налаживается, Шурку отправляют в школу учиться, но там у него дела не ладятся. С другим товарищем он снова занимается кражами, а когда назревает конфликт с отцом, не дождавшись утра, покидает семью и поселок, чтобы «жить, разбойничать» и отправляется в Самару, в городскую жизнь. Как видим, Добычин и в этой повести полемичен как к Диккенсу, так и к многим советским произведениям о беспризорниках из «неблагополучных» семей или семью утративших. Здесь же дан тип будущего беспризорника из обычной семьи того времени.

    свойственного творчеству Добычина. Из дневника Чуковского узнаем: «Изумительно: английские писатели не умеют кончать. Лучшие из них — к концу сбиваются на позорную пошлость. Начинают они превосходно — энергично, свежо, мускулисто, а конец у них тривиальный, сфабрикованный по готовому штампу. <…> один неподходящий мужчина в тюрьме, другой — в могиле, а третий, самый лучший, после всех препон и треволнений женится <…>. Почему все романисты считают, что самое лучшее в мире это жениться? Почему они приберегают, как по заказу, все настоящие женитьбы к концу? Я хотел бы написать статью «Концы у Диккенса», взять все концы его романов — и укатать биологическую, социологич<ескую> и эстетическую их ценность!» (8 апреля 1922).

    Можно заключить, что это мнение К. Чуковского Добычин знал и учитывал в своем творчестве. Он учился и совершенствовался как на достижениях Диккенса, так и на его недостатках и несовершенствах. К концовкам его рассказов Чуковскому придраться было труднее.

    Сноски

    *1 Здесь и далее цитаты из произведений Добычина приведены по изданию: Добычин Л.И. «Город Эн». Роман, повести, рассказы, письма (М., Эксмо, 2007).

    *3 В рассказе «Ерыгин» имеются шутки в том же духе: «Товарищ Генералов сел в кабинет с Двенадцатью Произведениями Мировой Живописи, Ерыгин – за решетку». На самом деле, решеткой советский чиновник биржи труда Ерыгин был отделен от посетителей – безработных.

    У Диккенса находим подобные шутки – фразы, допускающие неоднозначное толкование. Например, Оливер Твист, начав работать учеником гробовщика, принимает старшего ученика за посетителя и встречает его фразой: «Вам нужен гроб, сэр?». За это он получает от него нахлобучку.

    *4 Здесь и далее цитаты из произведений Диккенса приведены из его собрания сочинений в 30 томах (М., ГИХЛ, 1957-1963).

    *5 Это были популярные писатели в те годы, их охотно читали и в советской провинции, в частности в Брянске, что следует из писем Добычина Слонимским. На советском экране шел фильм «Саламбо» на основе Флобера, который смотрел Добычин.]

    и негодованием, а также с презрением, омерзением и отвращением, и так далее, взирают на гнусность и низость всех не принадлежащих к "Обществу" и обязуются говорить про них всякие гадости и возводить на них самые тяжкие обвинения, не слишком считаясь с фактами».

    Примечания.

    {1} В связи с таким отношением к Бальзаку, трудно предположить, что Добычин мог «осилить» Пруста. В СССР его впервые издали в 1920-е годы, и в рецензии на издание первых двух книг, влиятельный тогда критик Воронский писал: «Пруста трудно читать; его нужно преодолевать упорно и терпеливо, страницу за страницей; он требует большого напряжения и подготовленности. Произведения Пруста лишены того, что принято называть беллетристикой: в них отсутствует занимательная фабула, почти нет действия, фраза изящна, но тяжеловесна» [12, с. 341]. Нечто подобное можно отнести и к Джойсу, хотя и к нему относится оценка Пруста, данная Воронским: «Марсель Пруст – огромное событие в литературной жизни последней четверти века. По мощности своего таланта он должен быть поставлен наряду с признанными мастерами, и он от начала до конца своеобразен» [12, с. 341].

    В середине 1930-х Воронский и ему подобные уже были или изгнаны из литературы, или истреблены. Серьезный исследователь Пруста, обоснованно учитывая политическую конъюнктуру того времени, дает объяснение нападкам Толстого: «Но слово было произнесено: начались поиски "русского Пруста" и "нашли" его в лице замечательного писателя Леонида Добычина, чей небольшой роман "Город Эн", при жизни автора так и не напечатанный (это ошибка, «Город Эн» был издан в 1935 году – В.М.), лишь с очень большой натяжкой может быть соотнесен с произведениями Пруста. Между тем, во время дискуссии о формализме весной 1936 г. о таких сопоставлениях говорилось. Упомянул Пруста и Горький в статье 1936 года "О формализме"» [17].

    {2} См. об этом в Приложении. Отметим также характерный момент – о Диккенсе Толстой не упоминает, и Добычина с ним не сравнивает. В какой-то степени он себя видел неким «советским Диккенсом», писавшим многословно, красочно и занимательно.

    <…> должна отомстить всей мужской половине человечества». Юный Копперфилд в одноименном романе не понимает, что взрослые негодяи, делая вид, что разговор идет о некоем «Бруксе из Шеффилда» осмеивают его и его мать.

    Подобная сцена имеется в «Городе Эн», когда друг героя Серж Карманов «был уже увлечен Александром», отдыхающим в Евпатории студентом: «Александр рассказывал нам интересные штуки. Я часто чего-нибудь не понимал. – Ты дитя, – говорил тогда Серж, – шаркни ножкой» [3, с.58].

    {4} Условия эти заключаются в том, что произведения пародирующее и пародируемое могут быть связаны не только в сходных элементах (ритме, синтаксисе, рифмах и т.д.), но и в несходных — по противоположности. Иными словами, пародия может быть направлена не только на произведение, но и против него [18].

    {5} «…важный пункт, относительно которого следует условиться, — это вопрос о пародичности и пародийности, иначе говоря — вопрос о пародической форме и о пародийной функции. Пародичность и есть применение пародических форм в непародийной функции. Использование какого-либо произведения как макета для нового произведения — очень частое явление. При этом, если произведения принадлежат к разным, напр. тематическим и словарным, средам, — возникает явление, близкое по формальному признаку к пародии и ничего общего с нею по функции не имеющее» [18].

    «Слыхал ли ты, Серж, будто Чичиков и все жители города Эн и Манилов – мерзавцы? Нас этому учат в училище. Я посмеялся над этим» [3, с.55].

    Здесь же находим и мнение о другом классике, связь произведений которого с Гоголем рассматривалась Тыняновым [11] именно в связи с пародией:

    «Я много читаю. Два раза уже я прочел "Достоевского". Чем он мне нравится, Серж, это тем, что в нем много смешного» [3, с.55].

    Но проходит несколько лет, герой взрослеет, и отношение к писателям меняется на противоположное: «…я читал Достоевского. Он потрясал меня, и за обедом маман говорила, что я – как ошпаренный» [3, с.55].

    Литература

    [1] Есенин С. А. Автобиография <1923> // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. — М.: Наука; Голос, 1995—2002. Т. 7. Кн. 1. Автобиографии. Дарственные надписи. Фольклорные материалы. Литературные декларации и манифесты. — 1999. — С. 11—13.

    [2] Шеховцова Т.А. Проза Л. Добычина: маргиналии русского модернизма. Харьков: ХНУ им. В.Н. Каразина, 2009.

    [4] Диккенс Ч. Большие надежды.// Перевод М. Лорие./Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в тридцати томах. Том 23. Под общей редакцией А. А. Аникста и В. В. Ивашевой. М.: ГИХЛ, 1960.

    [5] Федоров Ф.П. Десять лет добычинских исследований.

    [6] Уилсон Энгус. Мир Чарльза Диккенса. М.: Прогресс, 1975.

    [7] Грудцова О. Он был ни на кого не похож.// Воспоминания о Корнее Чуковском. М.: Советский писатель, 1977.

    [9] Чуковский К.И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1991.

    [10] Толстой А.Н. Речь на общем собрании ленинградских писателей 5 апреля 1936 года.//Публикация В.С. Бахтина. Писатель Леонид Добычин. Воспоминания. Статьи. Письма. СПб, 1996.

    [11] Рахманов Л.Н. Старый любительский снимок.//Воспоминания о Тынянове. М.: Советский писатель, 1983.

    [12] Воронский А. Марсель Пруст. К вопросу о психологии художественного творчества. //Перевал: Литературно-художественный альманах. Сборник 6. М.; Л. Гиз. 1928.

    [14] Мешков В.А. Тынянов и Добычин: Что скрыто за пародией?//Тыняновский сборник (в печати).

    [16] Федоров Ф.П. О композиционном монтаже в русской прозе 1920-х годов (Ю. Тынянов, Л. Добычин, М. Зощенко)// Добычинский сборник-7. Даугавпилс, 2011.

    [17] Михайлов А.Д. Русская судьба Марселя Пруста.// Сайт Всероссийская Государственная Библиотека Иностранной Литературы им. М.И. Рудомино, 2010.